вас мне надо написать сжатое изложение по главе л.н.толстого детство с низу текст счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений. набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. и как не слушать? maman говорит с кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так . одни звуки эти так много говорят моему сердцу! отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг она сделалась вся маленькая, маленькая — лицо ее не больше пуговки; но оно мне все так же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня и как улыбнулась. мне нравится видеть ее такой крошечной. я прищуриваю глаза еще больше, и она делается не больше тех мальчиков, которые бывают в зрачках; но я пошевелился — и очарование разрушилось; я суживаю глаза, поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно. я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло. — ты опять заснешь, николенька, — говорит мне maman, — ты бы лучше шел на верх. — я не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам. все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной: maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос: — вставай, моя душечка: пора идти спать. ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь. я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку. — вставай же, мой ангел. она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. в комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать: — ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю! она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени. — так ты меня любишь? — она молчит с минуту, потом говорит: — смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, николенька? она еще нежнее целует меня. — полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! — вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих глаз — слезы любви и восторга. после этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь, говоря господи, папеньку и маменьку». повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к богу как-то странно сливались в одно чувство. после молитвы завернешься, бывало, в одеяльце; на душе легко, светло и отрадно; одни мечты гонят другие, — но о чем они? они неуловимы, но исполнены чистой любовью и на светлое счастие. вспомнишь, бывало, о карле иваныче и его горькой участи — единственном человеке, которого я знал несчастливым, — и так жалко станет, так полюбишь его, что слезы потекут из глаз, и думаешь: «дай бог ему счастия, дай мне возможность ему, облегчить его горе; я всем готов для него пожертвовать». потом любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнешь в угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо, тепло и уютно ей там лежать. еще о том, чтобы дал бог счастия всем, чтобы все были довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья, повернешься на другой бок, мысли и мечты перепутаются, смешаются, и уснешь тихо, спокойно, еще с мокрым от слез лицом. вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве? какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели — невинная веселость и беспредельная потребность любви — были единственными побуждениями в жизни? где те горячие молитвы? где лучший дар — те чистые слезы умиления? прилетал ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти и навевал сладкие грезы неиспорченному детскому воображению. неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце, что навеки отошли от меня слезы и восторги эти? неужели остались одни воспоминания?
Толстой считал, что детство – самый счастливый период жизни человека, когда он находится в гармонии с природой, с самим собой, с другими людьми.
«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений». Наслаждений этих было немного, но, как и в жизни любого человека, они были наиболее яркими. Прежде всего, это воспоминания о матушке, рано покинувшей этот мир, которую он помнит смутно, но каждое воспоминание о которой ему особенно дорого. Молитва, обращенная к Богу, была полна любви к нему, и эта любовь была одновременно и любовью к родителям, к матери господи, папеньку и маменьку!»
В детстве кажется, что все люди вокруг счастливы, потому что еще сам не знаешь, что такое несчастье. Единственный человек, из тех, кого он в то время знал, который был несчастлив, – учитель Карл Иванович, и ребенок просит у Бога: «Дай Бог ему счастия, дай мне возможность ему, облегчить его горе; я всем готов для него пожертвовать». Все мысли, все надежды обращены в будущее, он мечтает: «одни мечты гонят другие, – но о чем они? Они неуловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами на светлое счастие».
Взрослый Толстой, вспоминая свои детские ощущения, сожалеет об ушедшей вместе с детством беззаботности, когда не надо было думать о завтрашнем дне, когда за тебя решали другие и ты мог наслаждаться безоблачным счастьем незнания. Взрослому недоступна сила веры, без тени сомнения, безоговорочная, беспредельная, которой обладает дети. Сомневаясь в Боге, в себе, в других, они не могут любить не задумываясь, просто испытывая потребность любить: любить людей, солнце, ветер, утро и вечер, любить все, что дает этот мир человеку. Остается память о тех незабываемых ощущениях, которую можно выразить словами, но, к сожалению, это только воспоминания, и писатель спрашивает себя: «Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве?
Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели – невинная веселость и беспредельная потребность любви – были единственными побуждениями в жизни?»